Саперная лопатка и "Изо"
- Часто жизненный путь человека определяется еще в детские годы. А у вас как?
- Я родилась в Сталинграде в 1942 году. В июне. А 23 августа началась бомбежка. Мама потом рассказывала: она старалась держать меня в это время впереди себя. Чтобы, если убьют, это случилось с нами обеими. Вместе с другими сталинградцами нас с мамой переправили на левый берег. А оттуда все направились к железной дороге. Нас довез мужик на телеге, запряженной волами. Когда ехали, он спросил: "А что это она у тебя все время молчит? Если умерла, давай остановимся, похороним в степи". Мамка потрясла меня. "Нет, - говорит, - глаза открыла. Жива". У железной дороги ждал длинный эшелон - товарняк. Народу тьма. И все ринулись к эшелону. Мама вспоминала: "В этот момент я села на какой-то камень и стала реветь. Я же не могла с тобой на руках всех расталкивать". Кто-то из мужиков все же помог ей сесть в поезд. И в этом эшелоне – голодные, немытые, покрытые вшами – мы ехали до Куйбышева почти целый месяц. Везли через Урал, поскольку оставляли ветки для поездов, идущих на фронт. Приехали – ни жилья, ни денег. Жили в бараке за Самаркой, у чужих людей. Потом нас пустили в кладовку в доме на Чапаевской. Тесную и холодную, но зато было два плюса – наличие воды и туалета. И мы остались там на восемнадцать лет.
Отец у меня прошел войну от Сталинграда до Берлина. Был сапером. После войны нашел нас в Куйбышеве. Привез с собой саперную лопатку. А в доме была лестница с восемнадцатью ступенями. И зимой моей задачей было сколоть лед со ступенек этой лопаткой. С тех пор у меня руки стали железные. Эта лопатка была и рабочим инструментом, и единственной игрушкой моей, и подружкой.
С восьми лет, как пошла в первый класс, я уже нянчила младшую сестру.
Когда я уходила в школу, мамка давала мне с собой трешницу. Я приходила на Ленинградскую и на эти деньги покупала себе два пирожка, один с ливером, другой с повидлом. Потом заходила в Струковский к фонтану, а затем - во Дворец пионеров. Хотелось увидеть хоть что-нибудь красивое. Как-то подошла к двери, на которой было написано "Изо". Что это значило, я не знала. Открыла дверь. И вижу: сидят люди разного возраста и создают какую-то красоту на бумаге. Мне говорят: "Что стоишь? Заходи". Я удивилась: "А что, можно?". "Конечно!" Мне дали возможность порисовать. Оттуда все и пошло. Года два я ходила в студию. А когда получила паспорт, уехала в Пензу и стала учиться на художника. Хотя мама не хотела меня отпускать: "Как ты будешь в чужом городе?"
- Я знаю, что Пензенское училище оставило добрую память у многих самарских мастеров…
- Оно совершенно чудесное. Преподаватели были людьми теплыми, душевными. Любили нас, и мы их любили. Но там не было общежития. Так что жили мы в подвалах вместе с крысами.
Потом я поехала в Ленинград и поступила в академию. Шесть лет жила в этом прекрасном городе. А затем вернулась в Куйбышев.
Мозаика и фарфоровые ангелочки
- Как вы думаете, без чего художник не может состояться?
- Он не может быть равнодушным и холодным. И вся история искусств подтверждает это. Если тебя ничто не трогает в жизни, не надо в эту профессию лезть.
- Как-то вы сказали, что художник не может все время оставаться одним и тем же. Льва Толстого как-то попрекали в том, что раньше он говорил одно, потом – совершенно другое. На что он ответил: "Я не камень, чтобы быть все время одним и тем же"...
- По мере нашего взросления мы непрерывно меняемся. Становятся другими наши взгляды, наше поведение. Многое в жизни пересматриваешь. По мере того, как я меняюсь, мне кажется, все тяжелее и тяжелее трудиться. Иногда утром я себе говорю: "Нет, не пойду я в мастерскую". И все равно иду. Преодолеваешь себя. И чувствуешь: я сегодняшняя уже другая, чем была вчера. В пандемию меня сын не пускал в мастерскую. А я дома не могу писать маслом: запах. Перешла на гуашь и больше десятка работ сделала дома. Родственники иногда мне дарят фарфоровых ангелочков. А еще есть у меня гипсовые рельефы. Все это осталось в моей графике. Когда писала, снова чувствовала себя студенткой. Думала, не справлюсь. Как-то даже мне обидно стало. Крупные формы - одно, мелкие - совсем другое.
- В советское время вы создавали монументальные работы – мозаику, росписи. К сожалению, у многих из них была печальная судьба. Не сохранилась, например, мозаика в Струковском парке у фонтана, нет и других работ…
- Года три назад мне позвонил сын и сказал: "Мать, ты не расстроишься?". "А что такое?". "Магазина "Буратино" больше нет. И твоих росписей тоже нет". Неделю я болела после этого. Не по себе было. Очень любила эту композицию на тему "Золотого ключика". На таких работах выкладываешься. К сожалению, не могу сказать, что у нас бережно относятся к монументальному искусству. Вологодский художник Бронислав Кураго, с которым мы вместе работали, оформлял здание МТС в Самаре. Там мозаика и рельеф. Нижняя часть осыпалась. Я, когда узнала об этом, подумала: "Хорошо, что он в другом городе живет". Это было бы для него очень горько. Если мозаика находится в плохом состоянии, почему бы не позвать нас, художников? Мы бы пришли отреставрировать. И потом, есть же способы сохранить такие работы. Летом посылайте мужика со шлангом поливать их. От воды бетон крепче становится. В девяностые годы заказы на монументальные работы прекратились. И я больше внимания стала уделять живописи. Но, когда начинаю работать над картиной, иногда говорю себе: "Это мозаика". До сих пор не остыла от монументального начала.
"Насыщай!"
- Когда я посмотрел ваши картины на юбилейной выставке, осталось ощущение их воздушности...
- Наверное, это благодаря моему знаку Зодиака. Я родилась под знаком Близнецов, а для них важна стихия воздуха. Ни разу не написала ничего в красных тонах – душа не принимает. Для меня действительно важно, чтобы в картине был воздух.
- Вы любите на пленэре работать?
- Это красота. Когда училась в Пензенском училище, мы приезжали на пленэр. А там - пустая деревня, два столба, лес вдалеке. Трудно это полюбить. Но здесь, когда я освободилась от монументального искусства и уволилась из института, стала приезжать с другими художниками на Бахилову поляну. Там совершенно чудесно. Гора Стрельная, овраги. Каких только приключений у меня там не было! Издалека кажется, что горы невысокие. Но когда ты, маленькая, забираешься туда, все вокруг представляется монументальным. И это завораживало. Было ощущение: ничего не нужно, вот только запечатлеть эту красоту. Хотя, когда и приношу этюд в мастерскую и вижу, что можно добавить что-то свое, обязательно сделаю это.
- На своих жигулевских пейзажах вы иногда не выписываете деревья и травы, а даете их намеком. Они словно в цветном тумане.
- Да, этот туман надо мной все время. Иногда я своим ученикам, которые прорисовывали каждую деталь, говорила: "Воздуха нет! Дышать нечем".
- Есть теория: первое, на что обращает внимание зритель, - это колорит картины. А потом уже - на композицию, содержание...
- Как монументалист, я не могу себе позволить, чтобы на картине была какая-нибудь ерунда, какие-то закорючки. В произведении должна быть устойчивость. Если Волга находится в горизонтали, а не падает сверху вниз как водопад, то и на картине это должно быть видно. А что касается колорита… Я вспоминаю, в Пензе был один преподаватель. Огромный мужик, не вынимавший папиросу изо рта. Осмотрел он как-то мою работу и говорит: "Насыщай!" Еще раз затянулся, помолчал и снова: "Насыщай!" Понятно было, о чем он: наполнять работу колоритом. И это пожелание я сегодня могу повторить молодым художникам: "Насыщай!"
